Русский обозреватель. Портрет Великой России
23.11.2010 00:00

К 65-летию писателя Александра Казина …

От редакции. 21 ноября сего года постоянный автор РНЛ, доктор философских наук, профессор Санкт-Петербургского государственного Университета, завкафедрой Санкт-Петербургского государственного Университета кино и телевидения, член Союза писателей и Союза кинематографистов России, член исполнительного Совета Собора православной интеллигенции Санкт-Петербурга, автор шести монографий по христианской философии и философии культуры, Александр Леонидович Казин, отмечает 65-летний юбилей. Поздравляя юбиляра, желаем ему дальнейших достижений на ниве духовного просвещения, доброго здравия на многая и благая лета! Накануне юбилея публикуем эссе критика Валентины Ефимовской о книге А. Л. Казина «Великая Россия. Религия. Культура. Политика» (СПб., Петрополис, 2007)», удостоенной Всероссийской литературной премии «Александр Невский».

* * *

Александр Леонидович КазинЧистое, непорочное, прекрасное, как невеста, стояло

произведение художника... Все тут, казалось,

соединилось вместе... Но властительней всего видна

была сила созданья, уже заключенная в душе самого

художника. Последний предмет в картине был им

проникнут; во всем постигнут закон и внутренняя

сила... Видно было, как все извлеченное из внешнего

мира художник заключил сперва себе в душу и уже оттуда,

из душевного родника, устремил его одной

согласной, торжественной песнью.

Н. В. Гоголь «Портрет»

Велики художественные творения, обладающие подобной «согласной, торжествующей песнью». В истории искусства объединены они общими закономерностями, «силой созданья», без которой невозможно сотворить «чистое, непорочное, прекрасное» произведение, так восхитившее Гоголя. Но если русский живописный образец в приведенном классическом описании безошибочно узнаваем, то где литературные примеры, которые можно было бы охарактеризовать подобными возвышенными словами и поставить рядом с этим художеством? Приходит на память сожаление о сожженном втором томе «Мертвых душ», где автор, как он сам решил - безуспешно, попытался вывести образ идеального героя. Тут же красочно, объемно вспоминаются обольстительный Демон из поэмы М. Лермонтова, возбужденный страстью игрок Герман из Пиковой дамы или покоряющий необузданной силой Пугачев А. Пушкина. Все они мастерски созданные, убедительные в своих низменных проявлениях, в блеске темного жизненного опыта, кажется, сродни беспощадному обитателю гоголевского «Портрета». Не один век он символизирует неистощимые «энергетики инфернального мира», особо активизировавшегося в наше время, и, кажется, своим страшным, прожигающим взглядом высвечивает отрицательные уровни современной культуры так называемого прогрессивного общества, открытого для «инвольтации низовых энергий».

С их объявления и образного определения, как бы сразу отчеркивая от энергий высших, творческих, петербургский писатель, доктор философских наук, профессор Александр Казин начинает свою книгу «Великая Россия». Уже в предисловии к ней он обозначает метафизическую границу между разнонаправленными мирами, восточно-православным и западно-католическим, «иоанновским» и «фаустовским». Ученый, исследовавший во многих своих философских трудах законы миропорядка, уверенно проводит оси духовных координат. Говоря о внутренней «пустоте цивилизации, обладающей колоссальной финансовой, технической и информационной мощью», утверждая, что «художник-модернист не в силах творить как Бог, будь он хоть сам Сальвадор Дали» (А. Казин, «Великая Россия», СПб, 2007. С. 7), писатель в своей философской системе, кажется, подтверждает объективный физический закон, свидетельствующий, что дивергенция, то есть степень изменения потока векторного поля, для закрытой системы равна нулю. Проще говоря, если в рассматриваемом объеме нет источников, основанных на духовных законах, если «Бог умер», то творческого решения-развития нет, как нет самого творчества.

Этот бездуховный уровень «черной дыры» Александр Казин устанавливает в начале книги как граничное условие, наличие которого необходимо в решении основной задачи, сравнимой со сложнейшими, поэтапно исследуемыми на протяжении столетий физическими задачами, стремящимися выявить обобщенную картину мира и место человека в нем. Параллель философского исследования здесь можно провести на том основании, что и физическая, и духовная Вселенная являются единым, гармоничным целым, существующим по своим, отнюдь не хаотичным законам, которые интуитивно или сознательно чувствует человек на примере собственной целостности, в наивысшей степени проявляющейся в Боге. На стыке религии, истории и культуры писатель создает свою философскую систему, в которой впервые так систематически, так доказательно и обоснованно выявляет органическую связь между христианством, эстетическим мировоззрением и духовно-положительным творчеством, чем определяется творческий характер этого философского исследования. Множественные разнообразные источники он приводит в соответственное единство, что позволяет рассматривать представленную философию как живой, целостный организм, творчески ассимилировавший в себе воспринятые элементы. Работа оригинальна и в совокупности генеральных воззрений, основанных на православной традиции, и в художественных деталях. Свою научную обобщающую систему философ выводит на примере истории России, русской духовной традиции и культурной типологии православного Востока. Как поясняет писатель, «не претендуя на ведение путей Господних», он стремится осмыслить «реальные события отечественной культурно-исторической жизни как знамения замысла Божия о России» (там же, с. 11).

Заглавие книги говорит о том, что она о России, о той объективной реальности, для названия которой автор выбирает символичное определение - великая - превышающая обычную меру. Многомерная в своем материальном и духовном началах и в категории пространства-времени, иерархично структурированная, Россия, действительно, кажется, не умещается в рациональное человеческое сознание. Но она вмещается в любящее сердце писателя, признающегося на страницах своей книги ей в любви, не раз повторяющего, что при любых, даже самых тяжких условиях он может жить только в России. Эта любовь есть движитель философской теории ученого, которую он создает на основе уже существующих множественных, подчас неупорядоченных знаний и собственного обширного научного и религиозного опыта. Понятно, что должно быть объединяющее методологическое основание, особые критерии, позволяющие из различных опытов создать целостную картину. Этим базисом является духовно-нравственная установка церковно-православной традиции и сама русская вера, которую вместе с национальным языком философ помещает в духовный центр цивилизации, в центр креста, с вертикалью нетварных энергий, исходящих от Абсолюта (Образца бытия), и горизонталью тварного существования. Эта, как говорит писатель «верующая любовь или любовная вера представляет собой» основу русской цивилизации» (там же, с. 149), принципиальную метафизическую схему которой невозможно представить без диагонали культуры, колеблющейся между светом и тьмою, между святостью и демонизмом.

В своей книге русскую цивилизацию философ исследует именно в поле культуры, сквозь призму художественного творчества с учетом его отечественной духовно-типологической специфики, как будто следуя словам Василия Великого, сказанным в IV в. н. э.: «Мир - это художественное воплощение Божественного замысла». Божественный замысел о России Александр Казин выявляет на примерах различных явлений культуры. Книга насыщена множеством художественных образов, эстетических систем, связанных с выдающимися русскими именами, наполнена известными литературными героями. Кажется, можно сказать, что в ней проявляется метафизический принцип фрактальности, по которому «каждая выделенная из целого физическая (метафизическая) категория (часть) в каком-то смысле подобна целому» (Ю. С. Владимиров «Возводя храм науки и веры», М., 2003. С. 107). Зримо на страницах книги единое, состоящее из частей, восстанавливает свое единство в проявлении каждой из своих составных частей. Одним из наглядных исторических примеров такого восстановления представляется упомянутая в эпиграфе картина А. Иванова «Явление Христа народу». Ее классические характеристики и законы построения, возможно, помогут рассмотреть и представленное философское исследование, которое так ясно, ярко, многоцветно, образно, полно и глубоко, что, кажется, его можно воспринимать не только как знаковую систему, но по аналогии с живописью созерцать и ощущать, рассматривать в границах света, цвета, ритма и композиции.

Композиция книги представляет отличительную особенность. При всей своей сложности, кажущейся несимметричности она обладает стилевым и масштабным единством, художественной пластикой, исторической перспективой, духовной глубиной и, по сути, является наиболее убедительной формой выражения творческого замысла автора. Книга состоит из шести разновеликих и взаимосвязанных частей, в которых Россия, как духовная, культурная и художественная реальность, представлена в своем религиозном, философском, литературном, кинематографическом и политическом проявлениях. Изложение богато теоретическим материалом, рассмотрение которого ученый производит на научной основе, в границах строгой аналитической логики. Теоретическое рассмотрение философского смысла культуры как «человеческой проекции божественных энергий, проливаемых в мир по любви Творца», исследование соотношения конечного и бесконечного в понятии символа, наличия божественного Первообраза в образе позволяют автору выстроить устойчивую методологическую систему в решении теоретико-философских проблем. Понимая, что их невозможно решить в отрыве от исторических достижений мировой философской мысли, без сопоставления с западным либерально-эгалитарным процессом в его развитии вплоть до современного инфернального тупика, автор, исследуя нисходящие пути западной философии, создает драматическую картину возрастания человеческой самости и, как следствие, - приближающегося конца западной культуры.

Как в вышеупомянутой повести Гоголя, философ противопоставляет два художественных полюса. На одном торжество информационно-пропагандистской псевдокультуры, подготавливающей вмещающее пространство-время антихриста. На другом - смыслоподобная картине А. Иванова одухотворенная картина Русского Царства, в котором поныне не произошел процесс секуляризации культуры, где еще существующая «русская соборная душа смогла утвердить на земле наименее подверженную греху христианскую Церковь» (А. Казин, «Великая Россия», СПб, 2007. С. 120), хотя «Святая Русь, заливаемая со всех сторон волнами мировой апостасии, ушла на онтологическую глубину, но тайно продолжает жить во Христе» (там же, с. 118 ).

Историософию «жития во Христе» автор подробно исследует на художественных примерах трех основных периодов существования России: золотого, допетровского - когда Русь была теократическим государством и духовной практикой подтвердила свое название - Святой; серебряного, императорского - когда волны мировой апостасии заставили изменить традиционные образы русской идеи в их зримых проявлениях, но не затронули онтологических глубин; железного, советского - когда Россия ценой невероятных жертв и лишений все-таки сберегла в народной душе искру веры. Разделяя исторические периоды, автор, однако, не разделяет христианских путей. В его представлении русский путь ко Христу - один, и на этом единственном пути стоят все герои книги. Среди них митрополит Иларион, прп. Сергий Радонежский, прп. Иосиф Волоцкий, государственные деятели, такие как Петр I, русские философы Киреевский, Чаадаев, Леонтьев, Соловьев, поэты Пушкин, Тютчев, Блок, Твардовский и их поэтические герои, выдающиеся русские прозаики Достоевский, Булгаков, Солженицын и их литературные персонажи, в книге представлены кинорежиссеры Тарковский, Панфилов, Шукшин и их кинематографические образы. И многие другие. Кажется, разновелики, несопоставимы, спорны эти личности, которых писатель располагает в пространственно-временной иерархии склоненными перед Христом, образа Которого в этой философской картине нет. Просветленная красота произведения, основанного на христоцентричности, достигается изображением образа веры, что для философии, которая по определению, как говорит писатель, лишь «полагает предмет своего знания как продукт человеческого ума», является ступенью совершенствования, приближением к исихастскому опыту. Ученый исследует не отвлеченную философию религии, которая есть «осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр. 11.1), не умопостигаемые рассуждения о «предельных основах бытия», не нравственное самосознание, но сложную картину богосознания человека, отражение полноты Божьего образа в нем. Для этого писатель использует особые художественно-выразительные средства, разрабатывает собственные творческие приемы.

В исторической книге автору безыскусно удается передать свой взгляд из настоящего в прошлое и в пределы, доступные взгляду А. Фета: «Прямо гляжу я из времени в вечность», то есть создать временную дистанцию, передать длительность времени. Это очень сложная задача, которая достигается автором философского труда не только с помощью мотива предстояния, не только традиционным образным строем, привлечением образов вечности и творческих личностей, в эту вечность вошедших. Писателю удается с помощью усложненной композиции, в которой, кажется, работают скрытые, естественные обратные связи, в которой наблюдаются неоднократные, на первый взгляд не требующиеся, повторения основополагающих мыслей, создать глубинный, как будто гулкий низкочастотный периодический ритм. Подобный звуку колокола, он исключает ощущение преходящего момента, способствует не разрыву, но сложению образов разных эпох, что позволяет видеть «весь... ход обращенья человека ко Христу» (Гоголь Н. В., цитируется по книге Н.Третьяков «Образ в искусстве», 2001. С. 93). Приведенные слова Николая Гоголя относились к картине «Явление Христа народу», которой по многим смыслам созвучна масштабная, философская книга Александра Казина.

Это произведение при всей своей теоретической, композиционной сложности, при обилии действующих лиц имеет особые, духовные узлы, «сгустки света». Так автор называет один из центральных образов предстояния, выведенный в кульминационном разделе книги - «Феноменология любви» - образ Пушкина, который создается только на основании его поэзии. На протяжении всей книги лейтмотивом проходит основная мысль православного философа, что вера - это в первую очередь любовь, а истинная любовь - обязательно вера. Не раз в своей книге ученый приводит слова Апостола Павла. Их повторение, их пульсирующий ритм, формирующий и как будто сдерживающий сложнейшую композицию книги, есть пример того уникального внутреннего колокола, набатно повторяющего: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, то знаю все тайны и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставить, а не имею любви - то я ничто. И если раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, - нет мне в том никакой пользы» (I Кор. 13, 1-3). Отражению художественного образа такого непреходящего бесценного «имения», на мой взгляд, посвящены лучшие страницы книги. Это определяется не только благодатными пушкинскими строками, среди которых, как замечает Александр Казин, «нет ни одной строчки без любви», но и той особой творческой радостью, озаренной неистощимой любовью автора книги к русскому поэтическому гению и к своему Отечеству во всех ипостасях его бытия, с которой эти страницы были созданы. В главах о Пушкине, кажется, происходит такое сложение многих источников любви, такое ее усиление, что дивергенция, о которой речь шла применительно к бездуховному искусству, выражает энергетическое приращение, которое само становится источником творчества. Иначе нельзя назвать то творческое переживание, которое возникает при чтении главы, посвященной православному пониманию любви на примере поэзии Пушкина. И это переживание является подтверждением одной из главных мыслей книги, что истина неосуществима одним (одиноким, «единственным») человеком и, наоборот, подлинное - любовное соединение реально только в истине. Такое соединение происходит в одном из великих литературных соборов - в любимой всем народом поэзии Пушкина.

Философ очень бережно, с соблюдением глубокой иерархии духовного строя пушкинской поэзии, с четким пониманием его созерцательной онтологии, вослед его священной любовной силе исследует творчество гениального поэта и показывает, что для художника высшей значимостью обладают в конечном счете сверхличные и даже сверхчеловеческие горизонты бытия. «Пушкин, подобно Данте, ведет героев и читателя к Первообразу всех образов, о котором он, тем не менее, как наследник исихастской традиции, целомудренно молчит» (А. Казин, «Великая Россия», СПб, 2007. С. 265). На примере романа «Евгений Онегин», сказок, особенно «Сказки о царе Салтане», и стихов поэта Александр Казин показывает, «как православный поэт-провидец идет к истине вместе со своими героями и читателями через общение с ними в любви» (там же, с. 267). У Пушкина любовь к человеку не подменяет веру и любовь к Богу. На примере «Сказки о царе Салтане» писатель блистательно, живописными приемами, используя в своем изложении богатую пушкинскую красочную палитру, в которой преобладает свет золотой, но допускается и черный, показывает, как счастливо происходит синергия - согласное действо божественной и человеческой воли. В философских терминах ученый как будто пересказывает эту сказку, да так ладно, что не остается сомнения в том, что Пушкин, действительно, - «совершенное эхо Бога» и самый чистый и мощный «отклик на зов Бога», прозвучавший единственно на русском языке. Но автор идет дальше, своим любящим гениального поэта сердцем он, кажется, видит, на каких онтологических уровнях происходит таинство «положения красоты в творение» в творчестве Пушкина. Но все аналогии суть главного вывода - «Россия полюбила его навеки, потому что нашла в нем полнейшее отражение своей собственной судьбы» (там же, с. 288).

Философ на страницах книги не только исследует творчество русского гения, но и отстаивает его в заочных философских спорах с коллегами. Быть убедительным писателю удается не только своей мудростью, но средствами стиля философского изложения. Так как русская философия во многих примерах есть исповедь на пути к истине, а исповедь, понятно, требует особого строя изложения, то можно предположить, что и для философии требуется особый, сокровенный язык, который, скорее всего, должен быть ближе к поэтическому, метафорически-иносказательному. Именно на такие размышления наводит высокохудожественный стиль, который наблюдается в изложении богословско-философских мыслей в книге Александра Казина. Писатель, с благоговением относящийся к предмету своего исследования - великой русской культуре, в которой литература занимает главенствующее место, может себе позволить говорить образно, как, например, о поэме М. Лермонтова: «Царь на Москве рядом с солнышком и тучками - но он не само Солнце. Он не себе служит - «не моя воля, но Твоя да будет» (Лк. 22, 42). Потому и служба русскому царю - не личная, а сверхличная, потому и нельзя грустить на пиру у русского царя. Царская служба, как и царская радость, - это соборная служба и соборная радость, «народная монархия», где народ принимает правителя не по удобству своему, а по смотрению Божию» (там же, с. 31).

Однако писатель пользуется метафорами очень сдержанно, не забывая, что они не должны отвлекать на себя внимание от главного - от мысли, которая в первую очередь должна быть хорошо сформулирована и понятна. Поэтому в достаточной, кажется, мере текст книги удовлетворяет суровому требованию Ю. Лотмана, считавшего «соединение художественной функции с магической, юридической, нравственной, философской, политической составляет неотъемлемую черту социального функционирования того или иного художественного текста. При этом здесь чаще всего налицо двухсторонняя связь: для того чтобы выполнить определенную художественную задачу, текст должен одновременно нести и нравственную, политическую, философскую, публицистическую функции, и наоборот: для того чтобы выполнить определенную, например политическую, роль, текст должен реализовывать и эстетическую функцию. Конечно, в ряде случаев реализуется только одна функция» (Ю. М. Лотман «О поэтах и поэзии». СПб, 1996. С. 22). Примером ошибочности обобщающего последнего замечания Ю. Лотмана служит многофункциональность текстов в книге Александра Казина, отличающихся вдобавок стилистической вариативностью, тембральным разнообразием, в зависимости от того, к какому литературному творчеству обращается ученый.

Так, например, о творчестве А. Блока автор пишет созвучно просветленной образности поэмы «Двенадцать»: «...В лирической поэтике Блока божественная София воплотилась в русскую революцию, а двенадцать красногвардейцев оказались апостолами, предводительствуемыми Cамим Христом. Другими словами, в поэзии Блока как нельзя лучше проявляется тот самый русский соблазн: коммунистическая революция трактуется как конец мира сего, как мировое Спасение» (А. Казин, «Великая Россия», СПб, 2007. С. 98). О певце империи и христианского духовного космоса Ф. Тютчеве говорит словами величественными, в тональности тютчевской философской лирики: «Бытие вселенной в истоке своем есть духовный акт, энергийно реализующий творческую идею Бога» (там же, с. 318). Для романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита» художник находит слова в системе антиномий, присущей всему произведению: «Булгаков намеренно обострил (радикализировал) противостояние образов «всесильного» демона и «бессильного» Иешуа в своем романе, чтобы показать всем духовное преимущество Света» (там же, с. 363). О романе Б. Пастернака «Доктор Живаго» Александр Казин пишет в социально-политической стилистике, выявляя при этом скрытое метафизическое осмысление революционной драмы: «В сущности, Юрий Живаго не с красными и не с белыми, его участие в жизни измеряется не столько социально-политическими, сколько религиозными и творческими категориями» (там же, с. 368). В оценке творчества А. Солженицына философ сдержан и немногословен, потому что считает: «Сила А. И. Солженицына как мыслителя в том, что он мыслит в пространстве православно-русского ядра нашей цивилизации и культуры. Однако как только он касается ее внешних обводов, он, на мой взгляд, нередко ошибается, и эта ошибка дорого стоит подчас и самому ядру» (там же, с. 378). Заключительная небольшая статья в разделе «Литература» с символичным названием «Весна» посвящена христианскому смыслу одноименного рассказа В. Белова, написанного в советское время и содержащего жизнеутверждающую, пасхальную мысль, что «только в соединении с другим, в бытии-для-другого - и в конечном счете для Бога - ослабевает горе и рождается радость» (там же, с. 386).

Мотив пасхальной радости не утихает и в разделе, посвященном художественному воплощению русской идеи средствами современного кинематографа, содержащем обстоятельные обобщающие теоретические исследования природы фильма, его языка и символики. Но наибольшей художественно-эмоциональной значимостью обладают частные примеры. Автор обращается к авторскому кинематографу Г. Панфилова, А. Тарковского и В. Шукшина. Творческие системы и фильмы, созданные этими художниками в советские времена, кажется, не имеют друг с другом ничего общего.

В них, кроме фильма «Андрей Рублев», впрямую не говорится ни о Боге, ни о православной традиции. Александр Казин очень убедительно, кропотливо, кадр за кадром рассматривая известные фильмы, показывает, что все они черпают свою художественную силу из одного источника - из логоса русского бытия, существующего под знаком вечности. Особенно поэтично антиномии русской веры через призму истории философ показывает на примере фильма-символа А. Тарковского «Андрей Рублев», который называет «эстетическим православием». Много христианских мотивов в этом фильме, сурово показывающем, как искривление воли человеческой приводит к искривлению бытия, которое можно восстановить, «выпрямить» только идя по пути Христа. Философ согласен с автором фильма, что этот путь проходит по русской земле, где каждый должен понести свое испытание - «испытание Русью». И делает главный вывод: «жить в России невозможно - но жить должно только в России» (там же, с. 488).

Эта мучительная невозможность наиболее полно показана в части «Культура и политика». Под таким условным названием Александр Казин представляет достаточно оригинальное свое сочинение, которое имеет подзаголовок «Философские беседы братьев Карамазовых» и написано в форме диалогов. Несмотря на то, что писатель в пояснительных отступлениях показывает себя талантливым прозаиком, умеющим говорить на высокоуровневом языке русской классической литературы периода ее Золотого века, в целом произведение (а его так можно назвать, потому что оно очевидно художественно и композиционно обособлено) оставляет ощущение игры. Может быть, философ и ставил задачу добиться такого эффекта, потому что речь идет о наших постмодернистских, апостасийных временах, временах компьютерных игр и симулярков. Автор двойников «братьев Карамазовых», заставивший их в беседах оценивать наше время, соблюдает различие извечных типологических мировоззренческих позиций героев в соответствии с замыслом Достоевского, но наше время передается, на мой взгляд, условно, схематично. Темы политических бесед, которые, вероятно, будут интересны по истечении какого-то срока, то есть в исторической перспективе как образ эпохи, сегодня кажутся вариациями телепередач и газетных публикаций, захлестывающих негативом. Через образ Алеши писатель пытается донести христианские истины, однако слишком большая социальная осведомленность этого героя, пригодная больше для ток-шоу, снижает духовную значимость его образа. Однако все герои этого произведения в силу как минимум своей национальной принадлежности не исключаются философом из картины предстояния. Общее мучительное ощущение разлада, происходящего в современном обществе, передать автору диалогов удалось во многом благодаря форме изложения. Свою работу он как будто делит между участниками игры, по ходу беседы подправляя их мнения, корректируя возникающие мировоззренческие трудности. Наполняя их образы своими мыслями, скрываясь за условными героями, писатель позволяет себе поэкспериментировать. Но в заключительной части книги под итоговым названием «Русская Победа» Александр Казин говорит только от своего сердца и имени собственного.

Пройдя сам и проведя читателя через иерархии социально-политических отношений с помощью образов русской и мировой культуры, писатель, кажется, доходит до самого ее «дна». Но титаническим усилием, понадобившимся для написания всей книги, в финале он вырывается к Свету и здесь сам присоединяется к извечному чину предстояния, встает рядом со многими своими героями. Неудобно, мучительно, жертвенно в русской цивилизации «это стояние» в верности Спасителю, осуществляющееся сквозь наступающий мрак. В тесном ряду тянущихся к Фаворскому Свету писатель противостоит мраку, создавая убедительный, просветленный формообразующей энергией Света художественный образ истинного лика Великой России. Он создает ее нетленный портрет, «поворачивая холст к небу». Подобно Гоголю, восхищенному творением А. Иванова, хочется воскликнуть: «Нет, нельзя человеку с помощью одного человеческого искусства произвести такую картину... благословенье небес почило на труде твоем» (Н. В. Гоголь, «Портрет», М., 1959. Т. 3, с. 125). Хочется верить, что этот портрет Великой России, не отказавшейся от несения креста, портрет, созданный философом в красках страдания и терпения, угоден Господу, потому что в нем «сквозит и тайно светит» Святая Русь и ее грядущая Победа.

Валентина Валентиновна Ефимовская, член Союза писателей России